Уже обжившись в Переделкине, Пастернак признавался, что именно такие “отлогости с садами и деревянными домами с мезонинами в шведско-тирольском коттеджеподобном вкусе, замеченные на закате, в путешествии, откуда-нибудь из окна вагона, заставляли надолго высовываться до пояса, заглядываясь назад на это овеянное какой-то неземной и завидной прелестью поселенье”.
Часто историю литераторского поселка представляют себе таким образом, что это советская власть заботливо подобрала для писателей подмосковный уголок и старательно овевала его “неземной и завидной прелестью”: дескать, Горький, правильно выбрав момент, предложил идею Сталину и с ходу получил полное одобрение.
На самом деле поначалу писатели попробовали обустроить жизнь в Переделкине собственными силами, организовав дачный кооператив. Это было в 1930 году. Но практической сметки литераторам не хватило, и стало ясно, что без массированной казенной поддержки реализовать идею затруднительно.
Момент для того, чтобы о такой поддержке заикнуться, в целом действительно был правильный. Власть как раз взялась заново выстраивать отношения с советскими писателями и держалась снисходительно, давая понять, что в обмен на лояльность со стороны творческих работников не будет скупиться на подачки и привилегии. Появился Дом советских писателей (будущий Центральный дом литератора), стала намечаться система домов отдыха и домов творчества. Горький на создании дачного поселка как раз не настаивал. Да и Сталин идею поселить “инженеров человеческих душ” в приватных домах поначалу вовсе не приветствовал. “Это дело надуманное, – писал он Горькому, – которое к тому же может отдалить писателей от живой среды и развить в них самомнение”.
Правда, позднее вождь передумал, и в июле 1933 года Совнарком принял постановление “О строительстве Городка писателей”. Строительство поручили вскоре созданному Литфонду, причем проекты для скорости взяли готовые, немецкие. Но качество спешных строительных работ, завершенных к осени 1935-го, тоже оставляло желать лучшего, и на доработки новым жильцам все равно приходилось тратиться – а давались переделкинские дачи, вопреки распространенному мнению, вовсе не даром, и писатели были вынуждены влезать в долги и выпрашивать у Литфонда ссуды.
Пастернаку, оказавшемуся среди первых жителей поселка, тоже досталось забот: “Надо было решать, брать ли ее [дачу], ездить следить за ее достройкой, изворачиваться, доставать деньги”. Мучительный тон этих слов не от небожительской досады на низкий быт. Первая половина тридцатых годов никак не была для Пастернака безоблачно-спокойным временем. Роман с Зинаидой Нейгауз только поначалу выглядел идиллически – разрыв Зинаиды Николаевны с ее мужем, знаменитым пианистом Генрихом Нейгаузом, и разрыв самого поэта с его первой женой, Евгенией Лурье, были на редкость мучительны, тягостные выяснения отношений между членами двух семейств растянулись на долгие месяцы (в феврале 1932-го Пастернак пытался покончить с собой).
Официальная щедрость, признание, престижные поручения его смутно тревожили, предполагаемая роль главного пролетарского поэта пугала, равно как и то, что уже происходило в этот момент с коллегами по цеху. В мае 1934-го был арестован Мандельштам. Изрядную часть следующего года Пастернак жестоко страдал от бессонницы и депрессии и был всерьез уверен, что жить ему осталось недолго. И даже расхваливая переделкинские красоты в письме к отцу, он элегически замечает, мол, хоть на склоне жизни повезло. Письмо написано в 1939-м, то есть на самом деле до “склона лет” были годы, годы и годы.
Дача, которую ему с семьей выделили изначально, особым уютом, судя по всему, не отличалась – слишком большая (шесть комнат), плохо освещенная, на сыром участке, где ничего не росло. Через три года появилась возможность переехать в дом на улице Павленко, пустовавший после смерти писателя Малышкина. Светлый дом с огромным эркером, ставший жилищем Пастернаков, у многочисленных гостей вызывал самые поэтические ассоциации – многие сравнивали его с кораблем, а Андрей Вознесенский писал: “Дача его напоминала деревянное подобие шотландских башен. Как старая шахматная тура, стояла она в шеренге других дач”.
Самое главное, вероятно, подметил Вениамин Каверин: Пастернак чувствовал себя в этом поселке “так, как будто сам создал его по своему образу и подобию”. Кто только из мемуаристов не вспоминал о том, с каким явным удовольствием он, например, копал огород: “Я за работой земляной / С себя рубашку скину, / И в спину мне ударит зной / И обожжет, как глину”.
Выезжал с дачи он лишь по необходимости – самым долгим и тягостным перерывом были два года эвакуации, поведенные в Чистополе. В Переделкине прекрасно работалось – здесь написаны две последние книги стихов и здесь же создавался “Доктор Живаго”. На собственное творчество времени часто оставалось не так много. Львиную долю сил отнимали бесконечные переводы (на что современный читатель, располагающий пастернаковскими переводами шекспировских трагедий и “Фауста” Гете, вряд ли посетует). Зато удавалось содержать семью – точнее говоря, две семьи, потому что с 1946 года в его жизнь вошли отношения с его последней музой, Ольгой Ивинской. В 1953-м она с дочерью поселилась рядом с Переделкином, и с тех пор Борис Леонидович навещал ее ежедневно вплоть до своей смерти 30 мая 1960 года.
Государство, устроившее Пастернаку травлю по поводу публикации “Доктора Живаго” и присуждения Нобелевской премии, после его смерти было мало расположено превращать дачу в музей и делать из нее место паломничества. Вещи поэта вполне могли бы оказаться на помойке, если бы их не сохранили друзья и члены семьи. Музей был создан только четырнадцать лет назад. А вот скучный музейный лоск, по счастью, в доме так и не появился. Дома-музеи великих литераторов – распространенный жанр, но редко когда они выглядят настолько живыми, оставленными хозяином будто вот только что, как эта переделкинская дача.
Текст: Сергей Ходнев
Фото: Фриц фон дер Шуленбург; corbis/all over press; diomedia; bridgeman/Fotodom.ru; Jerry Cooke/The LIFE Images Collection/Getty; Images/Fotobank.ru